Штирлиц и "несчастное сознание"

13 декабря 2009

Теперь, когда Вячеслав Тихонов умер и похоронен, и созданный им гениальный образ Штирлица начинает тихо уходить в историю, самое время задуматься, чем очаровал целые поколения советских людей этот СС-вский полковник.

Очаровал настолько, что даже спустя три десятилетия после выхода на экраны знаменитого фильма «Семнадцать мгновений весны» он остается архетипическим для российского и построссийского сознания. Он важен настолько, что даже приход Владимира Путина к власти в 1999 году некоторые эксперты объясняли верой народа в то, что страной будет править Штирлиц. Дескать, и сам имидж второго российского президента слеплен с легендарного, хотя и никогда не существовавшего разведчика.

Фильм о Штирлице да и сам Штирлиц запомнились советскому эстетикой. Красивые черные СС-овские мундиры, оригинальная система званий, к каждому из которых добавлялось обязательное «-фюрер» («штандартенфюрер», «группенфюрер», «оберштурмбанфюрер»). Пожалуй, никто в Советском Союзе не сделал больше для реабилитации СС и гестапо, чем режиссер и актеры гениального фильма.

Впрочем, содержание фильма не помнит почти никто. Весь фильм Штирлиц курит, ездит, размышляет, ведет философские беседы, спасает какого-то пастора, короче, интригует отчаянно. Но зачем и почему – моя память не сохранила. В памяти остается лицо Тихонова, голос Копеляна, знаменитые заставки «информация к размышлению» и кадры из немецкой хроники – больше же ничего.

Плюс осталась народная реакция на фильм, воплощенная в десятках анекдотов. Все как один они, однако, строятся на омонимии. «Штирлиц выстрелил вслепую. Слепая упала». «Штирлиц бежал скачками. Он повернул за угол. Качки исчезли». «Штирлиц выстрелил в Мюллера. Пуля отскочила. Броневой – подумал Штирлиц». Иногда высмеивается культ непогрешимости советской разведки и неуловимости лично Штирлица. Тогда анекдоты становятся осмысленными: «Штирлиц шел по улицам Берлина. Ничто не выдавало русского разведчика, кроме парашюта, тащившегося сзади».

Но всё же, всё же, такое количество анекдотов свидетельствует, конечно, о бешеной популярности. На пике славы Штирлиц был столь же известным брендом, как Винни-Пух или Шерлок Холмс (о котором кино сняли позже – в 80-х).

Но если говорить о Штирлице всерьез, то чем же он заворожил советский народ? Конечно, можно говорить, что культ Штирлица – это культ загранпоездок, недостижимых и желанных в советское время. Чтобы жить на Западе, потреблять по-западному и при этом оставаться таким родным, советским, на тысячу голов превосходящим оставшееся дома быдло. Воплощением такого рода быта выступали советские горе-штирлицы, журналисты-международники андроповского пула, в дорогих костюмах вещавшие от нью-йоркских помоек о прогрессирующей нищете американских бомжей.

Но в Штирлице слишком мало от советской тяги к «жувачке». Конечно, он человек «упакованный». Живи в СССР, курил бы «Мальборо», отоваривался в «Березках» на выменянные на рейхсмарки полновесные инвалютные рубли, да выписывал журнал «Америка». Но осуждаемый Советской властью мещанский быт, семь слоников на серванте – не его стезя.

Не превосходной СС-овской формой славен Штирлиц. А специфической свободой, которой не хватало советскому человеку. Свобода Штирлица двойная. Он принадлежит к высшей управленческой касте Третьего Рейха. А, следовательно, пользуется всеми благами и привилегиями этого слоя. Деньги, машины, мундиры. Наверняка – знаменитый «гестаповский жетон», которым пользовался еще Кузнецов. Впрочем, «жетон» - для мелкой сошки.

Но одновременно, принадлежа к высшей касте расы господ, к СС, к элите элиты, Штирлиц неудержимо гадит. Занимается подрывной работой. Это – вторая степень свободы. Принадлежа к германской правящей верхушке, он не несет никакой ответственности за свою деятельность. Больше того, для него чем хуже, тем лучше. Что вполне естественно – ведь он советский разведчик. Но, будучи им в условиях окончания войны, он становится элитой элиты. Человеком, с которым не стыдно общаться и Борману. С которым сам Мюллер на дружеской ноге. Хотя последний и догадывается, что имеет дело с человеком, работающим на врага рейха. Впрочем, здесь и разгадка противостояния Мюллер-Штирлиц. Мюллер – такой же Штирлиц, только с противоположным знаком. Исторический прототип героя фильма после войны навсегда исчез из Берлина. Подозревают, потому, что работал то ли на английскую, то ли на американскую разведку.

А теперь представьте себе мироощущение советского околовластного диссидента. Какого-нибудь «Александра Яковлева» или «Андрея Сахарова». Каково было их мироощущение? Да точно такое же, как у Штирлица! Все они были Штирлицами в советской системе! Ибо получали от нее все, но при этом глядели на вожделенный Запад, воображая себя цивилизаторами в пробковых шлемах в дикой и некультурной азиатской стране. Да и самого Андропова принято изображать таким же Штирлицем. Дескать, сам глава КГБ жаждал реформ по западному образцу.

При этом, конечно, все советские «люди власти» слабо представляли себе реальный Запад. Вот и у Штирлица образ Родины крайне расплывчат, зыбок, неуловим. «Я прошу, хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня, облаком, сизым облаком, ты полети к родному дому, отсюда к родному дому. Берег мой, покажись в дали, краешком, тонкой линией, берег мой, берег ласковый, мне б до тебя родной доплыть бы, доплыть бы хотя б когда-нибудь». Ехидный конспиролог, вроде Линдона Ларуша, сказал бы, что в песне изображена Англия, ибо неясно, куда собрался плыть находящийся в Германии Штирлиц. Ведь Россия не отделена от Европы морями.

Впрочем, если взглянуть на ситуацию всерьез, понятно, что образ Родины у Штирлица предельно неясен. Он тоскует, но по стране, где явно ни разу не был. Или был, но проездом. Точно также диссиденствующая часть советской номенклатуры ощущала себя агентами «всего великого и прекрасного», но суть величия и причины прекрасности Запада представляла себе крайне слабо.

Обратимся к мифологии. Представим, что Фродо работает назгулом у Саурона. Но при этом мечтает даже не о родной Хоббитании, а об обещанном, но неясном «возвращении Государя». Как оно будет выглядеть? Да примерно так же, как представляет «Родину» Штирлиц. Трудно представить то, что существует лишь в воспаленном воображении.

И такого рода Штирлицами хотели быть в Советском Союзе многие. Отовариваться в «Березке», чтобы иметь КГБ-шную «ксиву» и при этом – никакого отношения к «этой стране», телом и душой принадлежать благословенному Западу. Западу, который, как Утопия Томаса Мора, выдуман, не существует, находится где-то там, неподалеку от Беловодья и по соседству с градом Китежем.

Философ узнает в этой странной схеме знаменитое гегелевское «несчастное сознание», разорванное напополам между мечтой о граде Небесном и ужасной земной реальностью.

А также - влияние гностицизма: «В основе Г. лежит представление о падении души в низший, материальный мир, созданный демиургом — низшим божеством. В дуалистической мистике Г. материя рассматривается как греховное и злое начало, враждебное богу и подлежащее преодолению. В мире рассеяны частицы потустороннего света, которые должны быть собраны и возвращены к своим истокам. Искупителем является прежде всего Христос, но его призыву следуют лишь "духовные" люди ("пневматики"), тогда как не принявшие гностического посвящения "душевные" люди вместо подлинного "познания" достигают лишь "веры", а "плотские" люди вообще не выходят за пределы чувственной сферы» (БСЭ).

Разорванное «несчастное сознание» - сознание раба. Рабами считали себя либеральствующие советские столоначальники, подконтрольные коммунистической системе, которая играла для них роль господина. Они истово мечтали сбросить с себя её груз. Освободиться от СССР и народа, «быдла», само пребывание в рамках которого было для них позором и оскорблением. Так, парадоксально, гегелевская теория сливается с гностицизмом.

Для того чтобы раб перестал быть рабом, он должен быть признан в качестве человека. Признан господином. И потому, как ни парадоксально, советские начальники пошли в мучимый и уничтожаемый ими постсоветский народ за признанием. Впрочем, если считать, что советское начальство было рабами по Гегелю, а народ – воплощением господства, то нет ничего удивительного. Гегель предсказывал, что на пути к равенству в рамках буржуазного общества необходимо пройти стадию террора, который развернут бывшие рабы, добиваясь признания. Если считать советских столоначальников таковыми – всё сходится.

Ведь они истерически жаждали признания в качестве «разведчиков», «архитекторов перестройки», «молодых реформаторов». И вели террор – а как иначе оценить «демократические реформы»? Но признания от народа они не получили, как ни старались. Единственный, кто был признан – Путин. Именно его народ признал разведчиком, Штирлицем. История «несчастного сознания» советского начальства на Путине и завершилась. Началась новая эпоха, когда с Западом стало можно разговаривать с рациональных позиций.

А Штирлиц? Штирлиц закономерно ушел в небытие. И вместе с ним ушла эпоха.