Самая беспросветная картина сезона — фильм Василия Сигарева «Волчок» — собрала главные награды «Кинотавра» и выходит в большой прокат

Скоро на экранах Москвы завертится «Волчок» Василия Сигарева. Фильм, удостоенный главных наград «Кинотавра» (лучший фильм, лучший сценарий, лучшая актриса — Яна Троянова плюс приз критики). Самая беспросветная картина сезона, расколовшая киносообщество на горячих поклонников и яростных хулителей. Тот же раздрай ждет зрителей.

Потому что «Волчок» нутром своим — провокативен, бескомромиссен, неприлично честен. Кулак из сигаревского «пластилина» бьет по нервам наотмашь.

Фильм — покаяние. Фильм — исповедь. Степень авторского бесстыдного чистосердечного признания не может «понравиться». Раздражает, выводит из себя. Cпешишь из зала, лишившего тебя спасительного круга катарсиса. На свет. Фильм волочится за тобой, вползает, грызет изнутри.

Уральская сказка «про темноту» — история взаимоотношений матери и дочери. История разрушительной силы нелюбви. Вернувшаяся из тюрьмы огневолосая — кровь с молоком — рыжая курва заново знакомится с шестилетней дочерью. И презревает ее. В упор не видит, оттого не стыдится своей мерзости. Круговорот ее жизни — бег от ребенка — к заезжему мужику, в тюрьму, в курортный рай… Бег в преисподнюю. Дочке с безответной любовью ее не догнать…

Это дебют известного уральского драматурга Василия Сигарева, лауреата множества премий, в том числе и престижной лондонской Evening Standard 2002 года как самый перспективный драматург. О фильме говорим с режиссером и актрисой Яной Трояновой.

«Новая». Отчего-то вспоминается Григорий Незнамов, провозглашающий тост: «За матерей, которые бросают своих детей». Ваше кино — концентрация темы. Концентрация нелюбви на каждый миллиметр фильма чудовищная. Вы стремились добавить нечто новое к древней проблеме отцов и детей или игнорировали культурные традиции?

Сигарев. Мы вне культурного контекста все это делали. Можно сказать, «местное высказывание» без опоры и отсылок. Наша история.

— Во многом автобиографическая история Яны?

Яна. Не автобиография это. Художник же не отдел кадров. Сигарев — серьезнейший автор, свершивший переворот в нашей драматургии. Наверное, я заколебала его историями про детство. Долго, болезненно его переживала. За ужином, за бутылкой вина. Меня как прорвало. Хотела избавиться от наваждения, не жить с ним. Сигарева цепануло.

— Вы познакомились в театре?

Сигарев. Я пришел в Екатеринбургский Малый драматический ставить «Черное молоко»…

Яна. В театре главную роль сулили мне. А Сигарев с порога взбунтовался: «Не надо мне ваших актрис. Своих приведу». Не имея понятия, как он выглядит, столкнувшись с ним у театра, прикурила — побежала звонить в автомат. Возвращаюсь. В театре вопят: «Тебе только что дали роль!» «За что?» — «Сигарев спросил, кто это? Троянова? Ее и пишите».

— Наверное, здорово попросила зажигалку.

Сигарев. Да нет, я ее раньше приметил, на «Евразии» Коляды — на читках пьес. Но, если честно, выбор актера — как влюбиться.

— В вашем случае точно.

Сигарев. Так мы и девочку для фильма искали. Более 5 тысяч детей пересмотрели.

— «Волчок» — не просто кинематографический дебют, плод любви.

Яна. К «Волчку» мы готовились. По-детски. Купили камеру, свет. Решили для разминки снять короткометражку по стихотворению Поля Элюара. Попытались описать человека, потерявшего самого близкого. Видеосонет сочиняли по ходу съемок. Как вышло? Смотрите, он лежит в интернете.

Сигарев. До «Волчка» было «Черное молоко», но его у нас не приветили. Три театра сменили. Отовсюду выгнали.

Яна. Я ушла за ним, хотя вслед орали: «Что творишь, на улице останешься!» Лучше на улице, чем с вами. Какого драматурга сожрали! После «Волчка» мне легко стало. Мы с Сигаревым называем себя его папой и мамой. Я — папа: впрыснула идею. Он — выносил. Не автобиография это, авторская работа. Текст меня саму ошеломил. Как детально он все придумал-прочувствовал. Акценты, нюансы, присказки, которыми «мать» жонглирует. На мой день рождения принес сценарий: «Поздравляю».

— Выскажу вам общую претензию, сформулированную на «Кинотавре». Де, никакая это не роль, сама вы, простите, хабалка, вот и вся «правда жизни». Где дистанция между женщиной, изничтожающей себя и дочь, — и вами?

Яна. Тут и дистанция, и копание в себе. Я так не разговариваю, не думаю, не двигаюсь. Но моего в ней много. Какие-то поведенческие детали мамины — как она в детстве порой меня доводила. Что-то от подруги: она так странно разговаривает. Но дальше подобное играть не буду, хочется кардинально иного. Сыграть, к примеру, неслучившуюся актрису. Которая — с замахом, а уже никто, а все кажется, что она на сцене. Тайный страх любой актрисы. Страшно интересно проникнуть в тонкий мир, когда внутри тебя умирает что-то несбывшееся. У меня уже закручиваются в голове идеи, жесты, костюмы.

— Осталось только заморочить голову Сигареву, чтобы это оформилось в текст?

Яна. Не заморачиваю я его. Придет предложение совершенно другой роли, пусть даже не актрисы… я подложу накопленное, живое внутрь тела роли.

Сигарев. Точно так же я пишу инсценировки. Беру сокровенную тему, вдыхаю ее, как душу, в скелет известного произведения. Вот «Пышка». Когда я работал в охране, знал такую девушку…

Яна. Только так можно существовать в профессии, через личное переживание.

Сигарев. Конечно, можно что-то специально написать для Яны. Но получится — только если само у меня родится.

Яна. Я и не стану, как глупая примадонна, требовать роли. И «Волчка» не просила. В шоке была, когда он сел сочинять. Никогда бы не утвердил меня, если б не был уверен, что справлюсь. После съемок сказал: «Я примерно представлял, как ты сыграешь. Но такого не ожидал». Я была счастлива.

— Кинематограф вас с самого начала притягивал? Ведь и пьесы вы писали как сценарии. Что дает пространство кинематографа драматургу? В отличие от повести, пьесы.

Сигарев. Считаю, что кинематограф с его машинерией ограничивает внутреннее пространство автора. Впрочем, театр тоже «сжимает». Когда я писал пьесы, старался делать «кино в ремарках», раздвигая «стенки», создавать атмосферу. Отчего-то многие режиссеры потом вслух эти ремарки на сцене зачитывают.

— Ваши пьесы — диалоговые, требуют от режиссера соавторства, яркого сценического эквивалента тексту меж репликами?

Сигарев. Конечно, я и в Москве видел два спектакля «Черное молоко» с аккуратным «прочтением» ремарок. Поэтому сам стал ставить. Особенно «начетничеством» грешит английский театр. Ремарка: «Поставил стул». Герой сел. Если не напишу: «Встал» — сиднем сидит до финала.

— Вы ж так артиста замучить властны: «Вдохнул…» А дальше? В ваших текстах заложено стремление освободить театр, кино от заштампованности, развернуть в перпендикулярное русло?

Сигарев. Такой специальной идеи — развернем-ка новаторство по всему флангу сцены! — нет.

— Хотите вы или нет, но «Волчок» эпатирует степенью откровенности.

Яна. Ой, плохо… Ненавижу эпатаж.

Сигарев. Знаете, что мне не нравится в современном театре и кино? «Как бы». У нас все «как бы». Как бы выбираем — любим — работаем. Как бы живем. Нет погружения, саморастраты. Все себя щадят. Отдашь сценарий режиссеру, он поставит «как бы» по Сигареву.

Яна. Когда Сигарева ставят «как бы», получается дрянь. Видела в театре.

Сигарев. У меня герои практически не разговаривают. Все внутри. В отношениях. А ставят «прямой текст» — дубовые акценты.

— Такое депрессивное настроение в «Волчке», такая убогая, запойная, чудовищная жизнь. Вашу правду клянут за «кособокое однообразие». Как говорит наш всеобщий кинематографический президент: «Мерзость правды еще не есть искусство». Нет ли желания сделать что-то иное, не сигаревское?

Сигарев. Пока нет. А вокруг все другое? Пряничное? Едем в детский дом искать девочку на роль. Задруживаемся с директрисой. Узнаем, что у них ребенка в детдоме убили. Все скрывают, будто ничего не случилось. В этом же детдоме 18-летняя лесбиянка совращает ребенка. И что, снимать кино про путинскую программу подъема рождаемости?

— Знаю, что, когда вы нашли девочку на роль дочери, решили ее удочерить. Не получилось?

Яна. Девочка из того самого детского дома. Говорю Сигареву: «Нельзя ж ее как игрушку поснимать, приласкать. Потом вернуть обратно в этот кошмар». Он по-мужски отвечает: «Удочерим». Выясняется, что на девочку уже идет оформление документов. Ладно. А снимать-то ее можно? Новые родители, религиозные фанаты, снимать ребенка категорически запрещают.

Сигарев. За судьбу девочки тревожно. Пытались ее освободить, подключали знакомых. Но и навредить боялись.

— Вы живете в Екатеринбурге. В чем сущностное различие центра и провинции?

Сигарев. Люди сильно отличаются. Все-таки Москва интеллигентнее.

— ???

Яна. Если вы ждали другого ответа, фиг вам. В корне неверно, будто провинция чище, лучше. Там духовность, интеллигенты, книжки под зеленой лампой вслух читают, а у вас — потребители. Интеллигентов — единицы. Как везде, они — меньшинство, а вокруг — быдло.

Сигарев. И мы — быдло.

— Что ж так про себя…

Яна. Потому что сравниваем. В Москве мы познакомились с Алексеем Попогребским, Борисом Хлебниковым, Иваном Лебедевым, Романом Борисевичем…

— Так это вам просто повезло.

Яна. Но все они коренные москвичи.

— Думаю, такую сплоченную группу приличных людей можно найти и в Екатеринбурге.

Яна. Уезжают все из Екатеринбурга. И правильно делают. И мы там никому не нужны. Сигарева не ставят. Бегали по мэриям: «Дайте подвал, откроем центр современной драматургии. Пригласим молодых драматургов. Наберем актеров. Организуем поэтические вечера. Будем показывать авторское кино — нигде ж ничего не увидишь! Будет и у нас творческий клуб». Нет. Из Москвы Филатов, ельцинский руководитель администрации, помогал. Это ж как все вкось: Москве надо, нашим — нет. Мы не ломились в столицу. Москва сама приехала. Позвали снимать кино.

— Где вы планируете жить?

Яна. Пока в Е-бурге. Нет спешной темы свалить. Мы вдвоем держимся. По большому счету все равно где. И по друзьям скучаем.

— Мир уплотняется. С выходом картины и ее пробегом по фестивалям мир станет еще меньше. Какое у вас ощущение своей страны?

Сигарев. Думаю, с развалом страны, с приходом рыночных отношений потеряли самое ценное, неформулируемое. Рвали внешние границы, треснуло внутри. В человеке. Культ денег в стране, живущей из рук вон плохо. Это ж какой надрыв. Посмотрите на страну из окна поезда Екатеринбург — Москва. Вот депрессивное зрелище. Пострашнее любого фильма. Помните, как у Кончаловского в «Курочке Рябе»: «На лунку триста лет ходите и еще триста будете…»

— «Мать-кукушка» — понятие интернациональное. Но ваша мамаша в фильме — чистый монстр, откуда ожесточенность? Такое уродское отношение к своим детям?

Сигарев. Прежде всего от неустроенности. Нет у нее ничего хорошего, чем бы могла поделиться. К тому же есть понятие «бедолажность». Чертополохами родились, так и просуществовали.

— Вам взрослые дяди и тети скажут: «Не понимаем! У нас в войну, в голод детям отдавали последнее, на них не вымещали горе. И бездомных не было. А у нас в отличие от современной Европы — целая армия.

Яна. У меня мать такая была. Родилась в нелюбви, из поколения в поколение прорастающей. И ее мать такая же. Малыши в таких семьях хорошие, а вырастают — копии мамаш.

Сигарев. Поэтому мы закадровый голос девочки заменили голосом матери. Как знак: если девочка вырастет, станет такой же.

— Фильм терзает, не оставляет в покое. Это заложено в задаче? Если говорить о претензии зрителей, они твердят, что им не хватает света, катарсиса. Почему вы заштриховали все черным?

Сигарев. Кино должно бить. С катарсисом можно промахнуться. Опасная это вещь. Может снизить градус. Как оргазм. Зритель в кино ищет удовольствия. Лучше оставить человека в накале. Проблема поднята? Фильм ее не решит. Решит человек, вышедший из зала в накале. У нас был светлый луч в финале. Мы его отрезали. Кино не имеет права умилять. Лгать.

— В основе фильме столкновение поколений. Внешне вроде бы все схожи: бабушка, мама, дочка. Вы на собственной шкуре испытали конфликт поколений на «Кинотавре». Когда мэтры в основном не приняли депрессивное кино молодых. Насколько тема эта для вас значима?

Сигарев. Это важный стимул. Мой отец, недавно ушедший, ни разу не читал моих пьес. В театр однажды насильно затащил его. На «Черное молоко».

Яна. Сидел, терпел, ждал, пока домой придем, рюмочку ему нальем. Васю напрягало, что родители не читают, не интересуются. Я сама лет с пяти, выступая в школе, клубах все высматривала из-за кулис маму. Ее не было в зале, я хуже танцевала, спотыкалась. Только сейчас мы стали откровенны. Она очень изменилась после «Волчка». (Сигареву) «Помнишь, вдруг назвала меня доченькой. Мне плохо стало. Раньше: «Заткнись, кощей бессмертный!» Оказывается, «Волчок» меняет. Я Сигареву благодарна: он у меня эту боль вырвал. Проглотил. Болел ею. Теперь она в фильме, который ушел от нас в свободное плавание. Мы освободились.

— Есть и следующее поколение — ваши дети.

Яна. С ними тоже были проблемы. Мы так себе родители.

— После этого фильма претензии к себе как к родителям не могут не возникнуть. Эту мамашину фразу: «Я молодая, жить хочу» — прокручиваешь, упрекая себя в эгоизме.

Яна. Думаю, что в «Волчке» мать честнее многих. Она мерзкая, но не фальшивая, как родитель в «Сынке» Ларисы Садиловой. Папаша так хочет выглядеть правильным, заботливым… оставаясь внутренне лживым.

— Не свобода это и не искренность — распущенность, вывернувшаяся в истребление собственного ребенка.

Сигарев. Об этом и фильм Волошина «Я» — не только о потерянном героиновом поколении. Неумение пользоваться свободой превращает человека в груду мяса.

— В кино пришли театральные люди. Серебренников, Вырыпаев, Сигарев. Фильмы их отличаются. Вижу театральную метафору, реинкарнированную в кинематографическую. В «Волчке» самый важный для меня план — отъезд от кровати со сказочкой («В одном черном, черном городе…») в бездну. Камера удаляется, а звук наезжает вместе с чернотой. В театре такого не сделаешь.

Сигарев. Это и для нас главная метафора. Экрану не хватает метафоричности, необходимой, чтобы язык кино превращался в искусство.

— Концентрированную театральность вы растворяете в реальности, почти натурализме. Метафора прописывается на уровне сценария?

Сигарев. Метафора обязана работать на драматургию. Иду от интуиции, но каждый кадр продумывается, прописывается. Признаюсь, полфильма я раскадровал, половину — нет. И вторая половина, считаю, не получилась.

— Свобода в смысле творчества имеет пределы: нет, этого нельзя показывать…

Сигарев. Если увижу, что плохо. А так… пределов нет. Конечно, на сцене я бы не стал убивать человека.

Яна. Или укладывать голую актрису, как в «Волчке», на сцене. Зачем? Кино не обнаженка, а выражение чувств. В данном случае это отношение матери к девочке: я перед тобой даже не оденусь. Ты — ноль.

— Вектор движения дальше? К каннской лестнице? Пустынному острову в Индии? Театральной лаборатории?

Сигарев. Мы создали маленькую кинокомпанию «Герострат-фильм». Нравится название?

— Пессимистичное, ведь молодой житель Эфеса сжег храм, за что его и казнили.

Сигарев. Так ведь храм сжег, потому в нем стали хранить зерно, а не книги, не искусство! Не оттого, как многие думают, что хотел прославиться.

— Хотите хранить искусство?

Яна. Хотя бы приблизиться к нему. А приблизившись, удержаться. Это возможно только через честность. Хоть раз пойдешь на компромисс, пиши: «Конец фильма».

Лариса Малюкова - www.novayagazeta.ru

Источник: OVideo